|
Традиция, порядок и мера.
Традиция — это не бессмысленное, иррациональное следование стереотипам. Это следование порядку. Любой член общества в народной культуре ответствен за порядок, который начинается с него самого. Он должен сидеть за столом в предназначенном ему месте. Одеваться соответственно полу, возрасту, ситуации. Считается, что нарушение порядка опасно ему самому (надев юбку не через голову, женщина навредит своему здоровью). Соблюдение обычаев и есть порядок. Даже заговор или молитва — это нужный порядок слов. При нарушении порядка человек страдает.
Это значит, что порядок — вовсе не стереотипизированный автоматизированный опыт. Его поддержание требует усилий и ответственности. Нарушение баланса (например, беременность женщины) опасно. Такое нарушение устраняется предохрани-тельными обрядами — «обрядами порядка». Среди вещей и сил, окружающих человека, он имеет свою долю, свое счастье. Представление о доле — непременная константа любой народной культуры. Сам порядок подчинен мере, соблюдение которой всегда бросается в глаза тем, кто изучает народные культуры.
Поскольку весь мир регулируется порядком, то существует, следовательно, возможность предсказывать события (прогностика). Подобные представления требуют утонченного восприятия времени. Есть культуры, особенно в этом преуспевшие, как древнекитайская, кельтская или языческая чувашская.
Понятия о порядке обнаруживает уже человек каменного века. Ученые открыли, что в палеолитических пещерах фигуры животных и людей размещены от входа до конца пещеры в определенной последовательности. Идея порядка рано стала основой философского мировоззрения у древних греков (особенно в милетской школе). Не воля богов, а «номос» (закон, порядок) правят в мире. В Древней Индии этому соответствует понятие «рта». Подобные развитые концепции о порядке относятся к иному типу рациональности, чем формально-логическая рациональность, ко-торая стала господствовать в европейском мировоззрении. Tрa-диция как порядок организовывает народные культуры.
Традиционалистской рациональностью прежде всего интересуется историческая этнология. Можно сказать, что в этом направлении она сосредоточивает свои основные теоретические условия и что они не пропали даром. Вся гуманитарная наука обогатилась за счет того, что Клод Леви-Строс доказал, что народам с архаической культурой свойственно логическое, а не дологическое мышление. Только работает оно не формально-логическими умозаключениями, а иначе — путем поэтапного снятия противоречий (отскоком). Достижения исторической этнологии позволяют по-новому посмотреть на важнейшую категорию — традицию.
Понимание традиции, особенно в смежных с этнологией науках, оказалось синонимом косности, чуть ли не невротической связанности человека закрепленными нормами. Это произошло вследствие того, что в таких науках (у части социальных психологов, социологов) традиция стала понятием, замещающим обычай и ритуал, из нее была изъята всякая рациональная деятельность. Вся современная ситуация показывает, что это неправильное понимание. Педагоги убедились, что усвоение традиции требует не слепого повторения, а рефлексии и научения. И это положение укрепляется не только доказательствами архаической рациональности Леви-Стросом, но и старыми, но позабытыми по- зициями, развитыми Максом Вебером, о том, что традидии пред- ставляют собой источник значимостей, т.е. традиция — не сплошная стереотипизация, а некое поле смыслов для человеческой деятельности.
Подобно тому, как в мышлении архаического человека существует экран из мифов, отражаясь от которого отскоком движется мысль, так и в народной культуре существует экран из ценностей, или концептов культуры, который структурирует рациональный опыт. Совокупностью устойчивых концептов культуры, оформляющих рациональный опыт, но в свою очередь зависящую от этого опыта, и является традиция.
2. Понятие о культуроценозе.Веши, которые нас окружают в нашей сегодняшней повседневности, соответствуют нашему вкусу: они либо нами выбраны и куплены, либо мы пришли в такую среду, вещи которой нас устраивают. Употребляем здесь термин «вещь» в широком смысле реалий повседневности. Можно сказать, что каждая такая вещь выражает наше собственное суждение и предпочтение. Если заимствовать понятие литературоведения, то такая вещь выражает голос автора. А вот в народной культуре очень мало вещей личностного звучания. У всех вещей, ее наполняющих, есть свои голоса, но там, как в романах Достоевского, нет голоса автора. Вещи как бы независимы от человека. У них свой порядок. Они могут от него убежать и даже, как в одном мифе южноамериканских индейцев, поднять бунт против человека. Отношение к вещам в традиционной культуре не интимно-личное, а объектно-инструментальное. Успеху деятельности, направленной на выживание, служат социальные институты, орудия, жилище, даже рассказывание сказок (у охотничьих народов положено их рассказывать зимой для привлечения зверей и удачной охоты).
Культура, в основе которой лежит рациональный опыт, оформленный традицией, порядком и мерой, и к которой человек относится инструментально, является культуроценозом. Это та сторона культуры, которую как среду человек получает с рождением. К этой культуре человек не относится потребительски или как творец, он участник диалога с ней. Культуроценоз — это такой аспект культуры, где ее компоненты удерживаются взаимными связями. Эти связи, конечно, результат деятельности чело-века, но вовсе не преднамеренной. «Голоса вещей» в культуроце-нозе звучат без «голоса автора», т.е. создавшего их человека. Компоненты Культуроценоза находятся в строгих распределительных размещениях по отношению друг к другу. Эти-то размещения и воспринимаются как порядок и мера. Одна чеченская пословица фиксирует порядок вещей с присущей народной культуре точностью. «Что надо делать срочно? Труп похоронить, девушку выдать замуж, а гостя накормить». Размещения составляющих компонентов культуроценоза не зависят от близкой или дальней позиции человека. Здесь нет положения, аналогичного требованию смотреть на живописное полотно художника-профессионала с определенного расстояния. В культуроценозе вещи остаются теми же, независимо от позиции человека: например, орнамент является частью предмета, обычно неся в» себе идею его действенного начала, а не просто украшением и поэтому может быть расположен в месте, которое не видно.
В культуроценозе перед нами предстает та самая организация, которую Аристотель называл топической. Культуроценозные топы включают распределение территории, хозяйственных угодий, сельскохозяйственных культур и пород животных, типов домов, танцев и песен, доли и счастья, брачных партнеров. Наукой неплохо исследованы разные стороны культуроценозов. Большая заслуга здесь принадлежит французскому ученому Марселю Моссу, изучавшему процессы дарообмена как распределения благ. Целая эпоха в изучении распределительных связей в биологии связана с именем Николая Вавилова. Фольклористы всего мира выявили огромные пласты народных представлений о судьбе и счастье. Голландский медиевист Йохан Хейзенга развил целостную распределительную концепцию культуры как игры. Клод Леви-Строс и другие специалисты по брачным системам показали значение распределительно-дополнительных связей («обмен женами»). Распределение культуроценозов в целом представлено в американской концепции «культурных ареалов», немецкой — «культурных кругов», в отечественном учении и о хозяйственно-культурных типах, и историко-этнографических областях.
Будучи объективированными и достаточно автономными, куль-туроценозы оказываются сдвинутыми в сторону природы. Поэтому исследователи увидели их сначала в обличьи адаптивных систем (таких, как культурные ареалы, а в отечественной науке — хозяйственно-культурные типы и антропобиоценозы академика Валерия Алексеева). Но в человеческой деятельности адаптивный процесс оказывается подчиненным распределительному. И весь огромный опыт Человечества это подтверждает. Картофель, происходящий из Чили, занял миллионы гектаров в Ирландии, Польше и Белоруссии. Гречка, происходящая из Тибета, стала совершенно украинской культурой. Мы носим брюки, созданные кочевниками Центральной Азии, и слушаем звуки ими же изобретенной скрипки, которая первоначально имела струны из конского волоса.
Природа в культуроценозе не агрессор, к диктату которого надо адаптироваться, а соучастник культурного процесса. Такое состояние соотношений с природой можно охарактеризовать как «примирение с природой». Это происходит тогда, когда осознается ее необходимость и ее красоты. Требование Талмуда не сжинать последние колосья («край поля») и не сбривать с лица мужчины все волосы («пейсы») — это примирение с природой. Но ведь то же самое мы видим в обычае многих народов не обрушивать последний сноп, а проводить с ним обряд в честь Матери (Отца, Деда) хлеба. Таких обычаев множество, и они образуют целую философию экологии народных культур.
Культуроценозы связаны с естественно-географической средой, но не адаптационно, а стилистически. Огромная Сибирь представлена на юге лесостепью, тайгой, тундрой, долинами больших рек, морским побережьем. Но до российской ее колонизации все народы Сибири были охвачены распределительными взаимодополнительными отношениями, составляющими общий культуро-ценоз. Выдающийся археолог и этнолог Валерий Чернецов не был согласен с делением культур Сибири на несколько хозяйственно-культурных типов (рыболовов морских побережий, оленеводов тундры, пеших лесных охотников, рыболовов бассейнов больших рек, скотоводов степей). Он предпочитал говорить о едином сибирском хозяйственно-культурном типе. Но перечисленные типы реальны. Только их следует рассматривать внутри общего сибирского культуроценоза. Аборигены Австралии были рассеяны в разных ландшафтно-климатических зонах: пустынях Центральной Австралии, на морских побережьях и островах, в зонах тропических лесов на севере материка. Тем не менее их культура имела общие стилевые особенности. Сеть обменных распределительных отношений охватывала весь материк. То же самое можно сказать об океаническом культуроценозе, где главенствовал стиль, связанный с морем. В кавказском культуроценозе определяющая роль принадлежит отгонному животноводству.
3. Личность, нрав, обычай и норма.Стиль в историко-этнологическом смысле — это черта быта, возникшая как следствие «примирения с природой». Такой стиль — поведенческие черты личности. Своенравный характер сибирского охотника вызван его одиночеством, необходимым для промысла, и отсутствием личной зависимости. Кавказский характер порожден горной средой и необходимостью в любой момент защитить свое стадо и достоинство. С историко-этнологической точки зрения верна теория Макса Вебера о том, что протестантская бережливость (аскеза) была мотивацией, ведущей к капитализму. Капиталистическая аскеза создала новоевропейский культуроценоз.
Личность, находящаяся в культуроценозе, уже не просто носитель культуры, но партнер диалогических отношений с нею и с природой. У такой личности ключевое положение. Стратегия ее поведения по отношению к природе ясна — примирение. Но каково ее поведение по отношению к культуре?
Историческая этнология, обладающая огромным временным диапазоном, позволяет увидеть три стадии личностного поведения: нрав, обычай и нормы. Современное общество целиком регулируется нормами. Когда мы обращаемся к народным культурам, сохранившимся внутри современного общества, мы говорим об обычаях. А вот бытописатели античности или автор «Повести временных лет» чаще обсуждали проблему нравов. Нрав — это безличное природное начало в личности. Его проявления всегда опасны для общества. И любые общества с этим боролись. Людей, которые не справлялись со своим нравом, изгоняли — у австралийских аборигенов, у чукчей, у американских индейцев. Так на Кавказе возник абрек, на Балканах — юнак и гайдук, «человек вне закона» в Европе. Этот тип личности становится персонажем героического эпоса. Богоборчество библейского Иакова следует рассматривать в том же плане — как выражение того параметра личности, который находится в культуроценозе. Это героически-аскетическая сторона личности, формировавшая соответствующие персонажи в реальности и в эпосе.
Обычаи часто трактуются как содержание традиции. Это верно, если рассматривать последнюю как «живую традицию», что в русском языке раньше обозначалось как «предание». Обычаи тоже сконцентрированы вокруг личности. Если говорить языком американского методолога Майкла Полани, то обычай — это личностное и периферийное по отношению к ядерному (фокальному) знанию знание социума. Поэтому обычай способен представлять культуроценоз в социуме.
Сам же социум контролируется нормами. Они транслируются как эталоны и образцы. Личность не имеет практически возможности вмешиваться в нормы.
4. Понятие об антропоценозе.Личность тем и отличается, что она занимает исключительное место по отношению и к культуре, и к природе. Когда говорят о человеке, что «он — личность», имеют в виду именно это самостоятельное положение, открытое к культуре, к природе. Но не замкнутое. Опасность личности замкнуться исходит от повседневности.
Все-таки «голос автора» в окружающем человека вещном мире появился довольно рано. Даже в обществе австралийских аборигенов были выдающиеся мастера, специалисты в чем-то, удачливые охотники, лекари. Но их искусство служило обществу. Видимо, появление вещей, интимно связанных с человеком, относится ко времени социального расслоения. «Богачи» у североамериканских индейцев, раздающие «до тла» все свое богатство (пот-лач) еще не знают такой интимности. Но царь Одиссей, сам соорудивший свою кровать, уже знает. И на более ранней стадии гомеровского общества эта интимность уже появилась. Вспомним хотя бы доспехи Гектора или щит Ахиллеса. Конечно, все эти персонажи сейчас только знаки аристократической трансформации древнегреческого общества.
Аристократизм как особое, личностное отношение к окружаю-щей человека действительности появился не на пустом месте. Во время странствий по «печальным тропикам» в 30-х годах нашего века Леви-Строс хотел купить у индейцев для коллекции сосуд. Но они ответили, что он принадлежит девочке (возраста 3—4 лет) и что надо у нее спросить разрешение. Конечно, бросается тут в глаза то, что наши дети играют в куклы, а дети индейцев — в культуро-ценоз: сосуд принадлежит девочке в силу распределительных отношений. Вот когда человек, как царь Одиссей, отбрасывает эти отношения и сам создает свою среду, свой уют, — вот тогда в вещах появляется «голос автора», и о себе заявляет повседневность.
Но историческая этнология опять предупреждает: повседневность, которую мы в наше время отличаем от нормированного труда и праздника, тоже ставшего нормированным, появилась из быта. А быт был шире того, что сейчас мы считаем повседневностью. Юрий Лотман очень точно определил, что быт — «это мир вещей прежде всего». Тот самый мир вещей, интимно связанный с человеком и где Одиссей проявил себя чуть ли не революционером. Дело в том, что тот мир, куда внедрился Одиссей, принадлежал женщине. Это она строила жилище и сооружала постель. Готовила пищу и шила для членов семьи одежду. Под защитой женщины всегда теплился быт, как искра, которую она утром раздувала в очаге. Есть такая черта в архаических культурах — «мужские дома», где весь день проводят мужчины, как, например, у жителей Океании. Вокруг мужских домов расположены маленькие хижины, где живут женщины с детьми. Мужчины ходят туда украдкой. Быт в античности был удален от публичной общественной жизни. Древние греки жили в невзрачных домах, а мужчины проводили день на горе, в гимназиях, академиях. Может быть, мы обязаны легендарному царю Одиссею за то, что он положил начало новому положению дел — европейской повседневности. Она прошла большой путь, чтобы предстать перед нами в виде той культуры, которая нас окружает и создает уют.
Разве можно говорить об уюте, не вспомнив того, кто его организовывает? Женщина у бродячих охотников и собирателей бушменов, когда солнце клонится к горизонту, подметает площадку, чтобы устроить ночлег для своего спутника и себя. У центрально-азиатских кочевников она воздвигает кочевое жилище — юрту. У чеченцев она приглашает своего супруга войти в новый дом. Цивилизация существует ради женщины, — говорят моралисты прошлого и настоящего. Мужчина же становится личностью в силу своей сопричастности женщине. Все подвиги Одиссея — это ступени приближения к Пенелопе. В персидском эпосе Рустем узнает в поверженном богатыре своего сына Зураба только по «женским вещам», полученным тем от матери. Это женщина исторически привела мужчину к комфорту повседневности. Гендерные исследования — сейчас одно из самых перспективных направлений в исторической этнологии.
5. Исследование повседневности.Ранг повседневности высок в современности. Человек со своим вкусом с, казалось бы, неприметными бытовыми потребностями оказался двигателем прогресса, определителем хода всей цивилизации. «Человек повседневный» становится в центре этнологической науки. Обращение к повседневности уточняет предметное видение исторической этнологии. Итак, эта дисциплина культуроценозы, «где» вещи и становление повседневности убеждает нас, что на месте культуроценозных систем возникают иные, где гармонично слиты человек и вещный мир. Система, где лич-ность проявляет себя через вещи, — это антропоценоз. От куль-туроценоза он отличается прежде всего масштабом: антропоценоз атомарен и относительно замкнут. Это семья с ее традицией, династия, клуб по интересам, фирма. В антропоценозе повседневные вещи начинают приобретать идеологическую функцию. Это уже не вещи культуроценоза с инструментальным к ним отношением. Трубка или бинокль, принадлежавшие дедушке, не предназначены для всеобщего обозрения, как и клубный галстук. Но все эти вещи выражают личность. Связь этих вещей с их владельцами и эмоциональна, и рациональна. Повседневность полна ду-ховного содержания. Гуманизм, формировавшийся в эпоху Возрождения, и был в сущности направлен на признание ценности повседневности. И вообще проблема ценностей в культуре возникла как предощущение антропоценоза. Историко-этнологическая постановка ценностной проблематики должна быть переведена из плана культуры в план личности. И здесь мы получаем архетипы вещей не в культуроценозном, а в антропоценозном регистре. Так, если в культуроценозе вещь — нечто объемное и твердое, то в антропоценозе вещь — открыто или скрыто антропоморфный предмет, «принадлежащий» человеку. Архетип жилища в культуроценозе — устойчивая конструкция, в антропоце-нозе — императив «человек не должен ночевать под небом». Ар-хетип пищи — «твердая» еда (хрустящая вафля, куски мяса, при-готовленного с костями) в культуроценозе; императив «человек не должен ложиться спать голодным» в антропоценозе и т.д.
Не крупномасштабные события, а повседневность как виталь-ное поведение образует антропоценоз. Здесь неразличима story и history, семейная легенда и знаменательные события. Случайность, окказиональность здесь заменяют событие. Обращение современных историков к казусу (единичности, документированному случаю) — это обращение к изучению антропоценозов. В центре антропоценоза стоит не событие, а со-бытие его членов, людей с людьми, людей с вещами.
Личность образуется здесь не распределительно, а на четкой ценностной оси. Идеалом является уже для человека не жанровый конструкт устного эпоса, а реальный дядя Серго, дядя Ваня или дядя Нема. Личность в антропоценозе образуется не через распределительное распадение, а через идентификацию, т.е. синтетически. Такая синтезирующая сторона антропоценоза имеет одно важное последствие.
6. Этносы и этничность.Этносы в том виде, в каком их наблюдает современная наука, представляют собой антропоценозные общности, образованные разделяемой для всех их членов идентификацией (этничностью). В этих антропоценозах их носители прикрепляются к общим материальным и духовным ценностям. Иначе говоря, современные этносы не самодостаточные сущности, образующие то, что в философии называется онтологической картиной мира (общее устройство мира). Кроме того, у некоторых философов само понятие онтологии функционально, а не морфологично. Этничность как самоидентификация свойственна и древним этносам, где огромную роль рано играла генеалогия. Эллины вели себя от Эллина, ляхи от Ляха, чехи от Чеха и т.д. Почитание подобного этноар-ха — явное свидетельство антропоценозной связи людей. Конечно, для выработки такой самоидентификации требовалось большое время. Но она может проходить ускоренными темпами. Так, у чеченцев в условиях расселения на плодородной северокавказской равнине, но при постоянной опасности от врагов существовал обычай принятия иноплеменника. Ему давали землю при его обязательстве выступить с оружием для совместной обороны и на сходке села объявляли, что такой-то теперь будет считаться «нахом» (членом этноса нахов, вайнахом).
Подобные моменты совершенно упускаются из виду теми, кто видит в этносе субстанциональную категорию с присущими ему чуть ли не наследственными психическими характеристиками. В сущности, бесконечные попытки оестествления этноса — это сдвиг проблемы из области антропоценоза в культуроценоз. Тогда получаются красивые, но пустые распределительные картинки, вроде деления на народы дня, ночи и утренней зари у немецкого мистика Карла Густава Каруса, опубликованное в 1849 г. Таких фантазий в изобилии и в наше время. В чем их причина?
Все в той же синтезирующей функции антропоценоза. Вот пример на самом атомарном уровне. Автору этих строк приходилось на своей студенческой практике в конце 50-х годов работать в Западной Белоруссии. Заполняя анкету на одного лесоруба, я услыхал в ответ на вопрос о национальности такое: «Тапер поляк». «Почему тапер?». Отвечает: «Я на полячке женився». Выясняется, что этот белорус православного вероисповедания женился на белоруске-католичке и переселился к ее родителям. Отметив еще раз роль женщины в антропоценозе, на этом примере останавливаться не будем. Вот другой. В начале 80-х годов, работая в Абхазии, я сидел в приморском городке у моря со своими абхазскими друзьями. К нам подошел мужчина, одетый в черкеску. Один из нашей компании воскликнул: «Он по-абхазски одет!». Конечно, сыграло роль то, что все мы были стандартно одеты в отличие от приблизившегося к нам человека. Но одетая на нем черкеска до мельчайших деталей была общекавказской одеждой. Она появилась как всаднический костюм скорее всего в эпоху распространения огнестрельного оружия (с XVII в.) — она очень удобна для стрельбы с лошади. Происхождение ее до конца не выяснено. Некоторые предполагают влияние архалука? одежды горских евреев. Но для синтезирующей самоидентификации, происшедшей в описанной сцене у моря, это не имело значения.
Названные примеры — это этнические синтагмы. Удивительнее всего, что эти синтагмы упорно распространяются прежде всего на природу и даже на космос. Восточнославянские зимние праздники насыщены весенними образами. На Кавказе в некоторых местностях на Новый год, зимой, выходят делать ритуальную пахоту (снега). В антропоценозе, распространенном на весь космос, рождается поэтика фольклора. Но этим же самым личность становится средством описания мира. А космос делается не только универсальной средой этноса, но и целеполаганием для этноса. Все это сдвиг из антропоценоза в сторону культуроценоза. В силу распределительных отношений в таком случае социуму остается второстепенная роль, а целевая узурпируется этносом.
Историческая этнология подтверждает большую роль распределительных культуроценозов в прошлом. Они направляли ход этногенеза. Общее движение культуроценозов к антропоценозам, к повседневности и есть историко-этнологическая сторона исторического процесса. Но это означает развитие к открытости и к гуманизму, а не к замкнутости и заскорузлости.
Вместе с тем этнос, будучи открыт миру, реагируя на него, делает это однородно. Этническая реакция — гомогенна. Отсюда высокий уровень этнической субъективности. Отсюда все антро-поценозные претензии этноса — будь то построение града Божьего на земле или национального социализма.
Только историческая этнология способна разоформить такие антропоценозы, стремящиеся стать мифологемами. Она возвращает эти линейно-целевые конструкты на их функциональные, топические места, т.е. показывает, как культуроценозы трансформируются в антропоценозы. Этим наука предъявляет реконструкцию историко-этнологического процесса.
7. Народная культура в предметном поле исторической анропологии.В этом процессе, где главенствуют переходы культуроценозов в антропоценозы, свое органическое место занимает проблема народной культуры. Она более значима на уровне культуроценоза, уступая место этнической проблематике при переходе к антропоценозу. Поэтому споры о том, является ли предметом этноло-гии этнос или народная культура, безрезультатны, так как эти позиции односторонни. Но при сосредоточении на любом из этих полюсов традиция, быт и личность остаются важнейшими аналитическими средствами исторической этнологии — они помогают этой науке «схватить» то однородное, всеобщее, что составляет суть исторического процесса.
Народная культура, повседневно существующая в плане культуроценоза, в особые моменты (свадьба, календарное празднество и т.д.) прорывается в план антропоценоза. Тогда стремительно возрастает аффективное отношение людей к миру и создается впечатление, что аффекты выступают содержанием народной культуры. Такие состояния драгоценны для исторической этнологии, так как по их проявлениям наука получает возможность реконструировать прошлое человечества. Но аффекты сплачивают людей в коллективы повседневности. Такие неформальные коллективы, будучи перспективным объектом для прикладной этнологии, могут быть поняты, а их поведение прогнозировано благодаря историко-этнологическому обеспечению.
Тема 3. Порождение реальности — герменевтического пространства жизни
1. Звук и речь — это побуждение
2. Пояс Афродиты и ошибка Эдипа. Герменевтика побуждений
3. «Край поля» и примирение с природой
4. Зеркало Миклухо-Маклая. Коммуникативное уплотнение пространства
5. Порождение реальности
1. Звук и речь — это побуждение.Аскетична ли повседневность в сравнении с праздником? Праздник хоть в чем-то роскошь, избыточность праздничного поведения очевидна. Она нормирована и осознается. Но и в повседневности есть своя избыточность, которая, в отличие от праздничной, не так четко осознается. В повседневном быту используют больший набор блюд, чтобы попить воды могут воспользоваться пивной кружкой, выпить водки не с предназначенной закуской, спать не с предписанным партнером и издавать на музыкальном инструменте гаммы, которые не услышишь на торжественном концерте. Всю эту избыточность, свойственную нормально работающему обществу, вслед за Роланом Бартом назовем гулом.
Гул, различимый среди шумов повседневности, должен быть отнесен к тексту, который сам является побуждением к действию и предпониманием. Этого предпонимания ищут люди, когда заходят в пивной зал. Среди звуков этого зала, в голосе своем и собеседника мы ищем собственную готовность понимать. Тривиальный вопрос русской пивной — «А ты меня уважаешь?» — обращен к самому себе в поиске некоего более высокого уровня личности, конституирующего состояние понимания. Главное в гуле вовсе не речения. Главное — в нем находиться, быть в сообществе, в массе, в монолите.
Человеческая речь сама по себе текст-побуждение. Австралийский охотник, гоняясь за дичью, произносит заклинания, в которых говорится, что он поражает ее в сердце, в печень, в голову и т.д., обращается не к животному, а побуждает себя. Человечество в ходе разработки этого герменевтического средства отточило его суть. Текст-побуждение стал произноситься не на своем языке, а на чужом. Уже в Древнем Египте считалось, что маленькие полосы папируса, исписанные варварскими бессвязными словами, обладают особой чудодейственной силой. Слова чужой речи — абракадабра — звучат в эфиопских, грузинских, европейских заговорах.
По определению Владимира Топорова, в звукоиспускании как в потенции речи уже представлен миф. Этот миф еще без сюжета, без наррации существовал уже у австралийских аборигенов и был актом поэзии. Кстати, по определению Аристотеля, любой поэ-тический язык должен звучать как иностранный.
Клод Леви-Строс на материале этнографии южноамериканских индейцев доказывает, что звук как таковой (например, стук) является регрессом от культуры к природе. Такой звуковой код включается при добыче дикого меда. Но почему этот факт Леви-Строс интерпретирует как разрыв культуры и природы? Ведь стук при сборе меда — это зов природы войти в культуру. Перед нами примирение с природой — когда в природе находят текст-побуждение, в данном случае звуковой.
И все-таки звук, который в своей сущности выражается не речью, а стуком, за своим кодовым и понятным языком скрывает другой герменевтический язык. Этот язык можно обнаружить, обратившись к некоторым странным обычаям. Вот после удачного выступления артиста раздаются аплодисменты. Воспитанный человек знает этот язык этикета — что надо хлопать руками, а не свистеть или стучать ногами. Но делает он это еще в силу другого языка, законы которого выпадают из сознания. Хлопок — удар. Ударом создают герменевтическое пространство жизни. У многих народов положено новорожденного стукнуть три раза по пяткам. А в Белоруссии при появлении у девочек первых менструаций мать бьет ее по лицу — «чтобы красивее была». На русском Севере и того хлеще: девочка получает удар плетью или хворостиной. Знания передаются хлопком и ударом. У даяков на Калимантане ритуальная специалистка, передавая знания ученице, хлопает в ладоши. А в Древнем Египте говорили, что «уши уче-ника находятся на спине". На Кавказе был обычай при установлении на земле межевых камней в этих местах сечь подростков, чтобы они до глубокой старости помнили местонахождение границ. Кажется, в Англии битье учеников не отменено и по сию пору. Многие языки несут информацию о том, что знание сопровождается ударом. По-абхазски выражение «ударить глазом» означает «посмотреть», а по-чеченски — «понять». У индейцев, изученных Леви-Стросом, появление змея и тапира. — соблазнителей и носителей знания — сопровождается стуком. То же рассказывается в одной украинской легенде: одна женщина была семь лет беременна змеем. Когда змей родился, он хлопнул в ладони, поблагодарил женщину и ушел.
А теперь коснемся очень странных, но широко распространенных обычаев ритуально бить невесту. Владимир Пропп дал этому обыденное толкование: это делается, чтобы укротить невесту. В области Абруцци в Италии уезжающей из родного дома невесте закатывают пощечину. Плеть для невесты широко фигурирует в русском этнографическом ареале. Достается бедняге также у даргинцев, караногайцев, чувашей, чеченцев, в некоторых областях Грузии, у турецких йезидов.
При всем том обряды эти нигде не унижают невесту, имеющую очень высокий социальный статус. Это не ее укрощение. Так что же? Может быть, это приглашение змея, который заявляет о себе хлопками-стуками? Вот именно: громкий звук и особенно стук в данной ситуации несет эротическую символику. Но это значение только часть общей семантики звука, производимого, как правило, двумя деревянными предметами. Таким стуком порождается текст-побуждение. Поэтому, «чтобы не сглазить», у европейцев принято стучать по чему-то деревянному. У хакасов при громе стучат поварешкой по юрте — обряд направлен на то, чтобы направить небесное благо в это жилище. Смысл всего этого — звук создает побудительное пространство жизни.
2. Пояс Афродиты и ошибка Эдипа. Герменевтика побуждений.Пояс не был свойствен одежде древних греков. Тем удивительнее его роль атрибута богини любви Афродиты. Почему он необходим богине? Потому, что в поясе были заключены любовь, желания и даже слова обольщения, т.е. текст-побркдение. «В нем заключается все», — поется в «Одиссее». Этот пояс обладал силой вызвать к его владелице страсть самых независимых из мужских божеств. Гера однажды одолжила пояс у Афродиты, чтобы привлечь к себе внимание своего супруга Зевса.
Пояс — один из древнейших предметов обихода человечества. Он изображен уже на палеолитических фигурках женщин. В быту же архаических народов, живущих в теплом климате, он иногда составляет единственный предмет одежды. Чаще мужчин, так как они им пользуются, чтобы носить заткнутыми за него стрелы, орудия труда, мелкие личные предметы. К такому поясу может быть прикреплен фартучек у женщин или фаллокрипт у мужчин. Древнейшая функция пояса — хранилище, он не связан с понятием о стыде. Пояс-хранилище остается элементом одежды современных охотничьих народов. На поясе у мужчины-ханта висят ножны с ножом, пороховница, клыки-амулеты, сумочка с пистонами, кошелек. Функция хранилища у пояса становится обрядовой. Так, у многих народов новорожденных положено перепоясывать. У грузин считалось, что если ребенок умрет, то пояс не даст выпасть из-за пазухи розам и яблокам, которые ему дают на том свете. В быту восточных славян ношение пояса стало даже символом христианского образа жизни.
Если явление культуры становится непременной чертой быта, т.е. когда оно парадигматизируется, нам трудно понять его смысл и тем самым его герменевтику. Тогда следует искать ритуальные, обычно временные, отказы от этого явления, чтобы в таком синтагматическом распаде была видна сама сущность явления. Пояс снимали во время богослужений в Древней Греции и Риме, а женщины расплетали косы. В старинном русском быту то же делали девушки во время причащения. В Абхазии и сегодня можно наблюдать, как языческий молельщик снимает пояс перед зажжением свечи и обращением к божествам. Последний обряд идентичен белорусскому старому обычаю (на Витебщине), когда новобрачная, войдя в дом мужа, снимала свой пояс и бросала его на печь. Эти два примера предупреждают, что не следует напрямую связывать с поясом эротику, которая, впрочем, присутствует в этнографических реалиях. В качестве этой последней сошлемся на любовный пояс — лемби у карел: в таком поясе находятся медвежий коготь, ножичек, кусок кузнечного шлака, ртуть, пуля, ячменное зерно, змеиная голова. Эти предметы магически «закрепляют» любовную силу — они тяжелые, «хватают», ассоциированы с хтоническим низом. В ритуалах снятия пояса их смысл противоположен: не парадигматическая концентрация хтоничес-ких знаков, а синтагматический их распад, движение не вниз, а вверх, освобождение, раскрытие человека. Универсалия снятия пояса представлена в упомянутом обряде абхазов, у русских староверов, у бурят-ламаистов.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|